Раскаленные стихи

Об Агриппе д'Обинье

Часть 1

Многие из наших читателей, несомненно, помнят эпизод из «Виконта де Бражелона», когда после торжественного въезда Карла Второго в Лондон д'Артаньян говорит:

- Помните ли, Атос, то место в записках д'Обинье, где этот преданный слуга – гасконец, как я, бедный, как я, - я чуть не сказал: храбрый, как я, - рассказывает про скупость Генриха Четвертого? Отец мой часто говорил мне, я хорошо помню, что господин д'Обинье лгун. Однако посмотрите, как вся нисходящая линия великого Генриха похожа на него в этом отношении!

В этом небольшом абзаце упакованы сразу три загадки: 1)как могли д'Артаньян с Атосом ознакомиться с записками Агриппы д'Обинье (Дюма имел в виду, очевидно, «Жизнеописание Агриппы д'Обинье, написанное им самим для его детей»), когда опубликованы они были только в 1729 году, а до того существовало только два-три списка с них 2) почему д'Артаньян сомневается в храбрости д'Обинье и 3)за что г-н д'Артаньян- старший так невзлюбил Агриппу. Чтобы найти ответ, надо поближе познакомиться с Теодором Агриппой д'Обинье, последним титаном эпохи Возрождения.

Сам-то Дюма «Жизнеописание» точно читал. И, возможно, именно это и помешало ему написать роман об Агриппе. Потому что никто не мог написать о д'Обинье лучше его самого. И Дюма, у которого уже был опыт создания романа по мотивам автобиографии (в работе над «Асканио» Дюма опирался на мемуары Бенвенуто Челлини), повторять его не захотел. Но даже в небольших эпизодах в «Королеве Марго» и «Графине Монсоро», где Дюма выводит Обинье на сцену, видно, какой неподдельный интерес и уважение вызывала в Сан Саныче личность пламенного протестанта:

– И какого дьявола притащили вы госпожу в Париж?  Что за проклятие, клянусь честью! Вечно к вашему камзолу какая-нибудь юбка пристегнута.

– Э, дорогой Агриппа, –сказал Генрих, – ведь так тяжело разлучаться с теми, кого любишь.

– С ума можно сойти, слушая ваши речи, клянусь спасением души! – возмутился тот. – Значит, вы приехали в Париж заниматься любовью, мой милый юбочник? По мне, так и в Беарне вполне достаточно места для ваших любовных прогулок и не было нужды забираться в этот Вавилон!

– Пусть себе ворчит, моя милочка, не обращайте внимания. Стоит ему прекратить свою воркотню, и он наверняка заболеет, у него начнутся, как у вас, испарины и обмороки.

«Графиня де Монсоро»

В восемь лет, у повешенных и обезглавленных трупов гугенотов, друзей его отца, в Амбуазе Агриппа дал отцу клятву до конца дней своих защищать дело единоверцев. Так состоялось посвящение будущего поэта в рыцари протестантизма. Своей детской клятве он остался верен на полях сражений, в политике, в литературных трудах. В тринадцать лет он по простыне ночью сбежал в одной рубашке из дома своего опекуна, наутро вступил в гугенотский партизанский отряд и с тех пор полвека не выпускал шпагу из рук. Он чудом спасся в Варфоломеевскую ночь:

Но что здесь? Голова? И вот я замечаю:
Обвили волосы распущенные сваю
Моста жестокого. Отмечен красотой,
Закоченевший труп белеет под водой.
Здесь волосами он удержан был в паденьи,
Закинут бледный лик, взывает он о мщеньи.
Но нет, не мщения, вися, биясь о сруб,
Решением судьбы, два дня ждал этот труп.
Оставшейся еще в живых груди любимой
Ждала здесь эта грудь в тоске неисцелимой.
И наконец ведут супруга: осужден.
Лишь привели, тремя кинжалами пронзен
И тут же сброшен вниз; его подруги тело
Здесь получило дар, которого хотело:
Убитый, падая, схватил свою жену,
С добычей дорогой сплетясь, пошел ко дну.

Прав д'Артаньян – не было у Генриха Четвертого слуги более преданного, самоотверженного и незаменимого, чем Агриппа, «совесть партии», как его называли. Среди приближенных Генриха уважали, но побаивались этого рыцаря-проповедника без страха и упрека. Когда покушавшийся на жизнь Генриха Шатель ранил его в лицо, Обинье сказал ему пророчески:

Когда отречется твой рот,

Мой бог не оставит щедрот:

Без гнева его поразит.

Ложь сердце твое обовьет, -

Но взор его бездну пронзит, -

Неверное сердце убьет.

Суровый подвижник идеи, он был нетерпим к любым сделкам с совестью, не прощал слабости предательства никому, даже старому другу. В тот день, когда Генрих Наваррский, решив, что «Париж стоит мессы», отрекся от протестантизма, чтобы стать «его католическим величеством» королем французов Генрихом IV, глубоко уязвленный Агриппа с прямодушной резкостью высказал в лицо старому другу свое осуждение и покинул Париж навсегда.

Думается мне, что именно за нелицеприятные и колкие, хоть и правдивые высказывания в адрес доброго короля Генриха отец д'Артаньяна и обвинил Агриппу во лжи.

Окопавшись в своем старом замке, д'Обинье поднял мосты, выставил часовых, развел костры под котлами со смолой и занялся наконец вплотную литературой, причем перо его было еще беспощадней шпаги. Было ли это добровольное заточение на добрых пятнадцать лет проявлением трусости? Я бы сказал, скорее актом отчаяния.

Гнев и боль, страстную веру и гражданские идеалы – всего себя вложил поэт в «Трагические поэмы». В этой протестантской эпопее о смутном времени слились в единый художественный сплав свидетельства потрясенного очевидца и мощь библейских образов, саркастический портрет и пророческое видение, отголоски гугенотского фольклора и фантастика церковных мистерий, зловещие аллегории-гротески и историческая хроника.

Смотрите  трагедию,  умерьте  вашу  ярость,
Ибо  вы  не  зрители,  но действующие  лица,

- говорит Агриппа и показывает поруганную, истерзанную религиозными распрями Францию и ее детей – католиков и гугенотов:

Я вижу Францию скорбящей , удрученной,
Двумя младенцами на муку обреченной.
Тот, кто сильней из них, сосцы ее схватил,
И вот пинками ног он брата отстранил,
Грудь материнскую терзая беспощадно.
Он долю братнюю уничтожает жадно.
Неистовый Исав, остервенелый вор,
Он все забрал себе, врагу наперекор.
А брат вступает в бой, и свирепеет злоба,
И в поле битвы мать преображают оба.
Ни вздохи жгучие, ни горькие мольбы,
Ни слезы теплые не усмирят борьбы.
Измученная мать, от боли изнывая
Под властию скорбей лежит полуживая.
А непокорные враждуют без конца,
И снова борются и руки, и сердца.
Так гибнут молока живительные соки,
И перед смертию, в последний час жестокий,
Мать говорит: «Зачем терзали столько раз
Вы оба эту грудь, что выкормила вас?
Живите же теперь войной, а не любовью!
Отныне я смогу кормить вас только кровью».

Эта вещь во французской литературе беспрецедентна по конкретной направленности сатиры, по решимости назвать вещи своими именами, по бесстрашию обличения сильных мира сего:

Когда охваченный огнем земной предел

Всевышний посетил, страданья он узрел

Те, кто за истину, а против них ораву,

Какая Церковью зовется не по праву,

Безбожников, хмельных от крови и вина,

Кому и в мирные неймется времена,

Несут огонь и меч и прочие напасти

Во имя почестей земных, во имя власти,

В руках несут кресты, но нет креста на них,

Сей неуемный скоп в преследованьях лих…

И лают, словно псы, когда хотят бедняг

От Церкви отлучить, от прав и всяких благ.

Д'Обинье не признавал никаких правил, заботливо насаждавшихся его младшим современником Малербом. Его александрийский стих то мчится в бешеном вихре проклятий, то с торжественной размеренностью развертывается в ораторскую тираду, под которой подводит энергичную черту сжатый афоризм; в резком разломе стиха порой слышатся стенания жертв и скрежет оружия, вдруг сменяющиеся ликующей музыкой небесных сфер. В стиле «Трагических поэм» патетика Ветхого завета соседствует с повседневным просторечием, стародавнее «франкское наречие» — со слогом научного трактата, заимствования из древних языков — с крепкой солдатской бранью. И вся эта разнородная поэтическая глыба сцементирована неукротимой страстью поэта-пророка, то погружающего нас в глубины земной юдоли, то возносящего к сияющим небесным далям. Повинуясь его восторгам и негодованиям, читатель идет за ним через залитые кровью города и дымящиеся развалинами села Франции (песнь первая — «Беды»), дворцы выродков-королей («Государи»), оплоты неправедных судей («Золотая палата»), подземелья пыток и арены массовых избиений («Клинки»), пожарища, где на кострах живьем сжигают «еретиков» («Огни»). Идет, чтобы в последних песнях присутствовать при зрелище земной кары тиранам («Отмщения») и апофеозе божественного воздаяния за подвиги и грехи («Страшный суд»).

Может показаться, что д'Обинье был мрачным кальвинистом, религиозным маньяком, узколобым фанатиком, типа протопопа Аввакума, намеренно отворачивающимся от всех светлых сторон жизни. И опять-таки, он сам лучше всех объяснил причины, побудившие его изменить ренессансным идеалам и стилю его учителя Ронсара:

Тому, кто скажет мне, что раскаленный стих

Из крови создал я и из убийств одних,

Что ужас только там, свирепость и измена,

Раздор, позор, резня, засады, яда пена –

«В вину ты ставишь мне, - отвечу я ему,

Словарь, присвоенный искусству моему.

Льстецы любовь поют, свои беспутства славя;

Слова отобраны, чтоб рисовать, лукавя.

Там только смех и мед, игра, любовь и пыл,

Досуг безумия. Когда я счастлив был,

И я сплетал венки такие ж, как они,

И я для праздности губил когда-то дни.

Век, нравы изменив, иного стиля просит, -

Срывай же горькие плоды, что он приносит!

Но этим далеко не исчерпываются грани таланта неистового протестанта. Об Агриппе-лирике, Агриппе влюбленном, Агриппе смеющемся, Агриппе – задорном пародисте мы расскажем в следующем номере «Газетт». А пока позвольте откланяться,

Искренне ваш,

М.А. де Сент-Аман

Теодор Агриппа д'Обинье